ВОТ  МОЯ  ДЕРЕВНЯ…

Ваську, шустрого малого, родители на целый день с бабкой оставляли. Сами на работу, а его – к бабке, что жила в старой избушке на одном с новым домом дворе.
Хорошо было Ваське у бабки. В шкафы со старинными безделушками можно было лазить, с огромным котом Мурзиком играть, на кровати, покрытом пестрым одеялом, валяться (дома-то родители не разрешали), книжки да журналы старые смотреть. А какие пирожки, да шаньги, да ватрушки сладкие бабка пекла! А как бабка про старину начнет рассказывать – заслушаешься. А сундук старый, что у стены стоял, как откроет – так Ваську не оттащить. Крышка у того сундука изнутри вся картинками оклеена, а картинки все старинные, и надписи чудные – про какие-то товарищества да торговые дома, святые обители да чайные магазины. А в самом сундуке бабка держала самое дорогое, - так и говорила. Книги тут какие-то были старинные, сарафан ее девичий, как будто такая старая бабка могла быть когда-то молодой девицей – просто не верилось, венец невестин – когда замуж за деда выходила, на голове такой у нее был. Дед в войну погиб. Васька и не знал его. А на фотографии видел каждый день, так, как должно, как родного и воспринимал, мысленно даже разговаривал с ним. Ему даже казалось, что дед его защищает, когда бабка на Ваську ворчать начинает, если тот расшалится.
Кроме портрета деда на стене висела еще старинная картина в темной раме, – говорят, после революции, когда барский дом громили, да добро растаскивали, кому-то из Васькиных предком приглянулась. Взял домой – не пропадать же добру зря в огне. Дом-то барский сожгли тогда. А когда клуб хотели устроить – хватились – нет подходящего дома, так бывшую конюшню на барском конном дворе, под клуб приспособили. Как еще не церковь-то, которую к тому времени хоть и закрыли, но только чудом еще по кирпичику не разнесли.
Так одна картина и сохранилась от былой барской красоты. Красивая картина, что и говорить, – лес таинственный нарисован, горка с камнями в зарослях папоротника, а из-за горки охотник с ружьем выходит. А за горкой с другой стороны – даль бездонная, так что глаз едва различает в голубой дымке очертания далеких гор. Вот бы самому в таком месте побывать, ведь есть же все это где-то, только далеко, – мечтал Васька.
А в углу комнаты у бабки – иконы. Темные, золоченые, в красках красивых. Еще несколько в углу за перегородкой, где кровать бабкина стоит. И одна икона на кухне – в углу на полке, прикрытой пестренькими ситцевыми занавесками, где бабка кухонную посуду держала. Какого-то святого икона та была, имя которого Васька запомнить не мог, бабка все чаще к этому святому обращалась, – помогает, – говорит, ей, грешной. Побормочет что-то, перекрестится, лицо сморщенное посветлеет.
Любил Васька бабку. И дом ее любил.       
Играл Васька и во дворе, и в амбаре, и в огороде, где  на кустах разные ягоды росли. И сирень росла. Васька помнит, как бабка не дала его отцу эту сирень срубить. «Не дам, – говорит, – красоту такую нарушить. Ишь чего захотел! Иди в своем колхозе участок под картошку проси, а я сирень не дам рубить ради двух гнезд картошки! Даже  в войну на дрова не срубили, а тут в мирно-то время! Не дам! Умру – делайте, что хотите, коль вам не жалко, только на могилке моей крест поставить не забудьте, да отросточки от этой сирени рядом посадите. В том моя последняя воля и будет».
Красоту бабка любила. И шила, и вышивала цветами, и вязание фигурное из ниток вязала – как мороз на окнах узоры рисует, так и она белое кружево плела. И половики раньше ткала, когда моложе была, да сил на всё доставало, – всем на диво были половики те – цвет к цвету, оттенок к оттенку. И посуда у нее была вся старинная, красивая. Даже разбитые чашки и кувшины бабка не выбрасывала, а отнесет Пете-столяру, тот склеит, а бабка в шкаф поставит и больше не пользуется, а только любуется расписными боками ушедшей на покой посуды. Какие дивные букеты цвели на тех боках – сад райский! Петя-столяр тот ещё мастер-то был. Как-то сделал бабке Наине из гладильной доски складной аналой – залюбуешься смотреть….
«Так и я когда-нибудь упокоюсь, – вздохнет в такие минуты, бывало, бабка, – лягу как на полку в домовину деревянную, вот тогда отдохну. Только кто обо мне тогда позаботится, когда сама сделать уже ничего не смогу? Подруженьки-то кабы раньше меня не умерли, уж они-то бы убрали меня, как положено по обряду-то, отпели».
Васька так и понимал: помрет, не приведи Господи, бабка, даже в смерти ее какая-то особая красота будет. Придут старушки и наведут ее, эту красоту. Только не понимал он, как же он останется без бабки? И молился тайно, как умел – специально-то его никто не учил, родители запрещали, – чтобы бабка всегда-всегда жила на этом свете. А уж если умирать, так только вместе, когда Васька сам, как бабка, тоже состарится, или на войне, как дед, погибнет героически, чтобы и на том свете не разлучаться. Как он там без бабки дорогу найдет в рай? А бабка точно знала, как и что там надо делать и куда идти.     
Запрещали родители Васькины бабке его молитвам учить, бабка и не учила. А сама, все время что-нибудь напевала церковное да божественное, да истории  про разных святых по вечерам рассказывала – вроде как сказки, – да молилась вслух. Васька и запомнил много историй разных, напевов церковных и не совсем понятных молитв. Повторял мысленно. Перепутает бывало все, а как правильно – спросить не решался, дожидался, когда снова услышит, чтобы правильно запомнить.   
Обижался Васька на бабку только когда она к подружкам, таким же старушкам, как она сама, уходила, да еще к какому-то старцу, что жил на другом берегу. Просился Васька с бабкой пойти, а та редко брала его с собой. Не понимал Васька, что отдохнуть ей, старой, и от него тоже хоть немного надо. За ним же – глаз да глаз нужен. Отдохнешь тут! Дома – проще, а как в деревне, где и собаки, и гуси, и озорные мальчишки? Что родители ей, старой, скажут, если что, не приведи Господь, с Васькой случится?
А Васька всё ныл в такие минуты: возьми да возьми и меня с собой. А то вдруг придумал однажды сказать, когда она к старцу собиралась:
- Ладно, иди одна. Я все равно следом за тобой приду.
Вот тут испугалась бабка. Мало ли что у парнишки на уме! Стращать его стала:
- А как же Мужик в кепке с красным околышком? Не боишься?
И правда, был такой страшный участковый милиционер, молодой, да строгий – страсть. Да и то правда, что дурак дураком. Так и звали его: Дурак в красной шапке. Вел однажды соседскую бабку Анисью по всей деревне в участок как бы под конвоем, за кобуру чуть что хватался. Чего уж она натворила – неизвестно. Что может бабка натворить? Она ничего, идет, костерит его на всю улицу: «Дурак ты и есть дурак в красной кепке». А он ей: «Молчи, преступница!» Подержал для порядка минут пятнадцать в отделении, да и отпустил. Так народ с тех пор и прозвал его:  Дурак Красная кепка.
- Не боишься Мужика в красной кепке?
Васька поежился – страшно.
- А за что Красная кепка бабку Анисью заарестовал? – спросил он.
- Да ни про что. С дурака разве чего спросишь? На таких и обижаться-то грех. Вышла Анисья-то, благословясь, в огород рассаду капустну садить, да с молитвой, с крестным знамением. А дурак-то наш увидал через забор. «Леригиозная пропаганда!» – орет. Перед начальством, видать, выслужиться захотел, поди-ка и премию получил за дурость свою. 
Васька присмирел. А бабка продолжает стращать. Васька - парнишка маленький, - вдруг да вправду увяжется за ней, долго ли тут до греха?
- А как через мост пойдешь? Ведь точно свалишься, мост-то вон какой высокий!
- Не свалюсь.
- А мимо собак как пройдешь?
Молчит Васька.
- А если на Буяниху напорешься?
Бабка знала чем пугать. Буяниха была местной дурочкой. Действительно, кто ее знает, что у нее на уме? То молчит, то вдруг как бес в нее вселится. Бабка так и говорила, что именно бес, а не кто иной. Кто вообще говорил, что Буяниха даже колдовать умела – оборачивалась птицей, но выше ворот летать не могла.
- Она ведь полоумная, ничего не понимает. А цыгане как возьмут, да утащат тебя? Что твоим отцу с матерью скажу?
- А покажи мне беса, который в Буяниху вселяется, - просит Васька.
Бабка даже руками замахала:
- И думать не смей! А к ночи и вовсе не поминай.
- А сама-то ты беса того видела?
Бабка ничего не отвечает, только руками отмахивается, да крестится. Не хочет, видно, сознаваться, что видела. Может, даже и разговаривала с ним. Да конечно, она с бесом знакома, если она так о нем говорит, как будто давно его знает – про все его повадки до мелочей, если расспросить, так расскажет. А притворяется, что не видела. Верить-то ей после этого! И все равно, любил крепко Васька свою бабку, и представить себя без нее не мог.   

(продолжение следует)